Звезды «Смены» Лев Сидоровский

Газета, которая в моей душе

В нынешнем августе вдруг нагрянули ко мне домой телевизионщики из Москвы: оказывается, снимая фильм о давно уже скончавшемся и, к сожалению, основательно подзабытом замечательном киноактере Алексее Смирнове, они неожиданно для себя обнаружили, что специальный корреспондент ленинградской «Смены» Лев Сидоровский был единственным в стране журналистом, который при жизни Алексея Макаровича с ним встречался, брал интервью... В общем, столичные гости этому дивились, а я, признаться, не очень, потому что за свои те (уже ныне далекие) почти тридцать сменовских лет привык действовать именно таким образом: опережая других коллег, быть в поисках темы настырным, в ее разработке - тщательным, в исполнении - искусным, памятуя в своей журналистской работе прежде всего о читательской душе, которую мы, газетчики, должны воспитывать...

В ту эпоху суровой «партийной» цензуры «Смена» - с ее, так сказать, «молодежной» сущностью, с ее весьма относительной «свободой» - дала мне возможность опубликовать на своих страницах очень многое такое, какое ни одна другая питерская газета тогда бы у себя не допустила, и в той форме, каковая в любом ином местном издании была абсолютно неприемлема. Мне льстило, что ношу в кармане удостоверение с названием старейшей «молодежки» страны, имеющей впечатляющую историю, которая не прерывалась даже в блокаду. Как хотелось званию сменовца соответствовать...

В этом смысле в редакции было с кого брать пример, и в первую очередь - с Эдика Телькинена. Инвалид с детства (подорвавшись на мине, потерял руку, ногу, глаз), он в сельхозотделе работал так мощно, так надежно, так профессионально, с такой радостью и даже легкостью (это в его-то положении!) каждую неделю отправлялся в очередную командировку на село, что мы, физически здоровые, ему завидовали... Или - Миша Нейштадт, который в свое время успел повоевать на «Невском пятачке», а теперь абсолютно бескорыстно, порой отказываясь от самого необходимого, по сути - круглосуточно, отдавал себя только «Смене». (Когда Миша будет вынужден уйти из «Смены», выяснится: за тридцать четыре года, проведенные здесь, в отпуске он побывал лишь однажды и ни разу (!) не взял больничного листа.) Или - Нина Романовна Гольдербейтер, сменовка еще той, блокадной редакции, которая отдала своей единственной в жизни газете более полувека!

Но, увы, хватало тут и совсем иных индивидуумов, для которых «Смена» была не более чем трамплином в карьере ловкого советского чиновника. И они тянулись в столь желанную «номенклатуру» бесконечной чередой, один за другим, по хорошо освоенному маршруту: «Смена», ЦК ВЛКСМ, далее - везде. Да, для очень многих «Смена» явилась просто удобным «проходным двором». Потому удобным, что сменовская марка в стране ценилась высоко.

Впрочем, как я быстро убедился, не всегда и не у всех. В самом конце 1966-го оказался в столичной командировке. И вот когда редакционное задание было уже выполнено, воспользовался приглашением коллег из «Московского комсомольца»: пришел в кафе, где они заранее, 30-го, встречали Новый год. Было мило, весело, застолье то и дело сменялось танцами... Вдруг замечаю: Василий Аксенов! Тоже хохмит, выпивает, танцует... Ну как мог я упустить автора «Звездного билета»! Когда очередной фокстрот закончился, подкатил к модному писателю, представился и попросил о хотя бы коротком интервью. И вдруг улыбка с аксеновского лица исчезает, оно, это лицо, багровеет, и все пространство кафе заполняет гневный монолог:
- Даже если я буду бездомен, нищ, голоден, даже если окажусь под забором, то и тогда плюну в руку помощи, протянутую из ленинградской «Смены»!

В кафе возникает какая-то звенящая тишина. Все смотрят на нас. Пытаюсь что-то выяснить у разгневанного собеседника:
- Но почему, Василий Павлович?
В ответ Аксенов уже почти орет:
- А потому, что «Смена» - проститутка! Когда вы пишете «от себя», тогда я - «хороший», превозносите меня аж до небес! Когда же получаете указания из своего вонючего обкома, то с таким же усердием, за ту же самую книгу, мажете меня дерьмом! Помните историю с двумя рецензиями на «Апельсины из Марокко»?!

Конечно, помнил... И хотя к этой постыдной истории я не имел никакого отношения (как не имел отношения, например, к появившимся еще до моего прихода в «Смену» статьям, которые травили Булата Окуджаву и Иосифа Бродского), тогда, в том кафе, где веселились столичные коллеги, мне было очень стыдно - за газету, за сменовцев, за себя; и я отчетливо понимал, что ничто, никакая подлость просто так, без последствий не проходит, что зло все равно наказуемо и за все надо платить...

Конечно, от обкома сменовские «вожди» зависели очень и за указаниями в Смольный ездили каждый день, но все-таки на дурацкие директивы «сверху» каждый реагировал по-своему. Мне повезло, что первые семь лет здесь работал под началом Аллы Беляковой - человека безусловно творческого, коренной петербурженки, умницы. Хотя от обкомовских указаний и «накачек» ей частенько бывало тошно, выполняла их «с умом», своих подчиненных не «закладывала», наоборот - оберегала (как спасла меня в 1972-м от «верховного» гнева по поводу огромного, на всю полосу, интервью с тогда «запрещенным» Окуджавой), умела ценить доброе, учитывала наши личные проблемы, и - что очень важно - драгоценное чувство юмора тоже не изменяло ей никогда...

Именно под «присмотром» Аллы делал я первые сменовские шаги. Именно тогда определил свою тематику: «от станка - и до балета»! Да, мне неинтересно было замыкаться на какой-то единственной теме, и я постоянно переключался с одного на другое: завод, театр, наука, война, блокада, песни войны, фильмы войны, Питер, декабристы, Пушкин... Кстати, именно тогда, в самом начале 70-х, на страницах «Смены» я предложил отмечать в стране День Лицея, 19 октября, как День верности своим друзьям... Именно в ту пору стал ощущать, что писать все труднее и труднее. Потому что всякий раз, садясь за чистый лист бумаги, необходимо придумать какой-то единственно верный для раскрытия темы «ключик», а на то, чтобы найти первую фразу, иногда уходит весь вечер. Ведь первая фраза - это очень важно: она определяет ритмику всего повествования, его мелодику, его музыку (да, музыку - настаиваю на этом термине!). Придумать название статьи, начало, композицию, финал, убрать все лишние слова - муки адовы... И, как правило, чем сильнее «предродовые» муки, тем легче потом читаются строки. Алла эти журналистские «борения» поощряла, всегда была на стороне того, кто действует не по шаблону, не абы как, а полон поиска (и терзания, и дерзания), в ком не угасает, что называется, «искра Божия»... Так была ею поддержана, к примеру, моя идея насчет постоянного «воскресного гостя»: эту рубрику встречей со знаменитой актрисой Елизаветой Ауэрбах открыл я в «Смене» 11 декабря 1966 года, а через четверть века, день в день, 11 декабря 1991 года, представил читателям уже 1300-го «гостя», поэта Юрия Левитанского...

В «эпоху Беляковой» работать было интересно, потому что любую хорошую идею Алла понимала с полуслова. Так, с ее благословения я и Эрлена Каракоз придумали общегородской музыкальный конкурс «Весенний ключ», овеянный именем Исаака Осиповича Дунаевского, ставший потом традиционным. Программа нашего конкурса, его условия откровенно противостояли тому непрофессионализму, той музпошлятине, которые уже начинали завоевывать отечественную эстраду и ныне окончательно сформировались в жлобском облике «попсы». И другой конкурс, всесоюзный, где соревновались исполнители бальных танцев, мне тоже выпало в ту пору организовать и вести под маркой «Смены»... Вместе с Аллой мы готовились к 50-летию нашей газеты, писали к этой дате книгу «Товарищ «Смена». Я для книги, в частности, разыскивал по стране бывших сменовцев, среди которых в числе прочих оказались и почтенный мидовский дипломат Всеволод Владимирович Пастоев, и замначальника ЦСУ Лев Маркович Володарский (родной брат того Володарского!), и сам знаменитый Утесов (впрочем, с Леонидом Осиповичем дружил я еще с 1956-го). И потом сменовский юбилей отмечал весь город... Вместе с Аллой мы выбирались на природу, устраивали разные пикники. Ни один такой пикник и вообще ни одна сменовская вечеринка не обходились без веселого капустника, чем занимался обычно автор этих строк. Ну, например, про нашего фотокора Женьку Иванова, который частенько умудрялся изуродовать своего очередного героя до неузнаваемости, однажды пел я куплеты (здесь процитирую из них лишь два) на таривердиевскую мелодию: «Мгновения, мгновения, мгновения» - из очень популярных тогда, в 1973-м, только что появившихся на телеэкране «Семнадцати мгновений весны»:

На ферму раз приехал Иванов
И так доярок снял без промедления,
Что те домой пустили без штанов
Евгения, Евгения, Евгения...

Снял Иванов бригаду ДСК -
Не поскупились те на откровения:
Свистят они, как пули, у виска
Евгения, Евгения, Евгения...

С последовавшими за Аллой редакторами (может, исключая Селезнева) «Смене» повезло, пожалуй, меньше, и лично мне некоторые из них нервы потрепали весьма изрядно. (Ну, например, одна редакторша однажды потребовала на фотографии, которой иллюстрировался мой репортаж из Киева - там был запечатлен всемирно известный памятник князю Владимиру, - заретушировать крест. «Но это же Владимир-креститель!» - возопил я. «Всё! Из комсомольской газеты крест убрать!» - стукнула редакторша о стол кулаком. И убрали. И назавтра «Смена» вышла с уникальным снимком: стоит себе по-над Днепром Князь-креститель, но - без креста!) Однако все равно «Смене» я был бесконечно признателен за многое. Особенно за то, что предоставила мне почти ежедневную возможность общаться с сотнями тысяч (да, такой был тираж!) моих читателей, говорить им о том, что считал тогда очень важным, значительным - во имя (прошу прощения за повтор) воспитания их сердец... Для этого снова и снова искал - и здесь, на невских берегах, и дальше, в близких и неблизких командировках, и «за бугром» - такие человеческие судьбы, которые способны были потрясти даже, казалось бы, самую бесчувственную душу...

И поэтому, скажем, в Питере я оказался в гостях у внучки (!) декабриста Екатерины Петровны Ивашевой-Александровой, которой тогда было уже больше ста лет.

(Я вообще очень интересовался потомками декабристов, разыскивал их, как и потомков Пушкина.) История ее славного предка, Василия Петровича Ивашева, и его жены, Камиллы ле-Дантю, полная романтизма и бурь, светлого чувства и трагедии, не может не тронуть нас и сейчас, спустя полтора века... Ну а сама Екатерина Петровна была дивным педагогом, учителем, что называется, от Бога, которая в страшном сорок первом смогла спасти своих мальчишек и девчонок: вывезла всех из блокадного кольца на Большую землю...

А в Киеве я разыскал поэта Бронислава Павловича Степанюка, который под Ленинградом в отчаянном единоборстве с фашистским танком (с гранатой - на танк!) потерял руку...

А в Минске слушал плач Елены Григорьевны Мазаник, которой выпала героическая и - одновременно - страшная доля: с помощью мины взорвать гитлеровского наместника Вильгельма фон Кубе («Ведь там же был еще и ребеночек!»)...

А в Витебске спустился в подвал бывшего проклятого гестапо - вместе с той, которая когда-то провела в этих застенках жуткие дни и ночи, - с Анной Ивановной Лапаиной...

А в Ташкенте любовался детским домом Антонины Павловны Хлебушкиной, которая в войну в этих стенах спасла более пятисот детишек (и ленинградских тоже): большинство из них, влюбленных в «свою маму», на всю жизнь так и остались Хлебушкиными...

Как ужеупоминал выше, среди моих постоянных журналистских тем была Великая Отечественная, особенно - ленинградская блокада. Постоянно разыскивал свидетелей той страшной эпопеи, дабы их бесценные воспоминания остались для потомков.

Вот и встретился на «Полиграфмаше» с токарем Василием Васильевичем Ивановым, который совсем еще мальчонкой участвовал здесь в изготовлении пулеметов «Максим». Именно тогда, в сорок третьем, художник Пахомов запечатлел его за станком и назвал свой, скоро ставший известным на всю страну рисунок «Василь Васильич». А потом и песня появилась:
Такой Василь Васильич,
Серьезный паренек...

А в Институте водного транспорта обнаружил доцента Юрия Георгиевича Артюхина, который всю блокаду учился в знаменитой 239-й, «школе со львами». Их класс был в «квадрате обстрела», но мальчик все муки выдюжил и в сорок третьем, 3 июня, вместе с командующим фронтом Говоровым в числе самых-самых первых получил медаль «За оборону Ленинграда»...

А в одном геологическом НИИ разыскал Кирилла Александровича Аникиева, который весной сорок четвертого (он тогда учился в шестом классе) на олимпиаду литтворчества школьников представил автобиографический рассказ «Карточки» - такой пронзительности, такой силы, что жюри было потрясено. Прочитав этот рассказ четверть века спустя, я тоже почувствовал: может, это самое сильное, что вообще знаю про блокаду...

А в Колпине познакомился со стареньким Василием Егоровичем Тимофеевым, который в блокаду был директором местного хлебозавода. Он показал мне свой блокадный дневник: первая страница исписана одним почерком, а дальше - иначе, с наклоном влево. Изменился почерк потому, что 21 сентября 1941 года, когда фашистская артиллерия била по хлебозаводу, Василию Егоровичу оторвало правую руку, по самое плечо. Едва рана затянулась, директор вернулся на рабочее место и дальше свой блокадный дневник вел левой рукой...

А на улице Костюшко был я в гостях у Ольги Афанасьевны Фирсовой, которая в начале войны из дирижера-хормейстера стала... верхолазом. И потом маскировала Адмиралтейскую иглу, шпили Петропавловки, Михайловского замка...

А в Эрмитаже (на гитлеровских картах - «объект № 9») Павел Филиппович Губчевский поведал, как в сорок втором провел здесь для солдат - защитников города особую экскурсию - «по пустым рамам». Картины были эвакуированы, а рамы - оставлены на своих местах: «Мы шли из зала в зал, и я рассказывал о снятых полотнах - во всех подробностях, со всеми деталями, пытаясь восстановить невидимое глазу. Помню, даже пытался передать те свои довоенные ощущения, возникавшие из игры света на полотне... И чувствовал: они ВИДЯТ - и Рембрандта, и Пуссена, и Эль Греко...»

Продолжать можно долго. Блокадники всегда были в моем кабинете самыми желанными гостями. Часть этих материалов потом собрал я в книжку «Сильнее, чем атланты!». В другую книжку, которая называлась «И только потому мы победили...», включил свои сменовские эссе о песнях Великой Отечественной.

Пользуясь редакционным удостоверением, я мог в Москве прийти к Георгию Филипповичу Байдукову, и к Валентине Степановне Гризодубовой, и к другим им подобным, отлично понимая, что эти люди - История страны и поэтому очень важно сохранить каждый штришок их характера, своеобразия, сути. (Ну как позабыть, например, такое: Валентина Степановна играет мне Рахманинова, и в такт аккордам маленький самолетик на рояле чуть покачивает серебристыми крылышками - эту модель той, знаменитой «Родины», на которой Гризодубова с подругами в 1938-м совершила свой перелет, подарил командиру корабля авиаконструктор Сухой...)

В 1976-м, накануне 15-летия полета Гагарина, пробрался я в Звездный городок. К сожалению, никого из семьи Юрия Алексеевича дома не оказалось, так что пришлось общаться с Береговым, который, слава богу, Гагарина знал хорошо. Увы, не застал я там и Волынова, а ведь Борис Валентинович... мой родственник. Не самый близкий, но все же... И, что любопытно, родились мы с ним на одной неделе: наши мамы вместе лежали в одном роддоме.

Н-н-да, забавную можно было бы провести для газеты беседу!.. А однажды, в канун Дня пионерии, я оказался в гостях у Тимура Аркадьевича Гайдара, который весьма интересно рассказывал мне об отце, а рядом, на диване, сидел шестнадцатилетний Егор и бросал ехидные реплики. Мог ли я представить тогда, что вот этот самый Егор ровно через тридцать лет поставит нашу экономику с головы на ноги...

Вспоминая атмосферу, в которой приходилось долгие годы готовить сменовские публикации, КПД своей работы я определяю процентов в пятнадцать. Остальные восемьдесят пять уходили на борьбу с начальниками самых разных уровней, и далеко не всегда удавалось донести написанное до читателя в первозданном виде. Но вот в конце 1986-го ситуация изменилась. Тогдашний сменовский «главный» сказал: «Даю полный карт-бланш!»

И я развернулся, подготовив за полтора года более шестидесяти очерков, каждый - размером с газетную полосу! Мне хотелось в этих материалах поведать о людях, чаще всего - широко известных, нечто новое: при внешнем благополучии их биографий раскрыть то, порой очень драматическое, даже трагическое, что определило их жизни... Среди моих героев оказались представители самых разных социальных слоев, интересов, профессий: и политики, и ученые, и артисты, и поэты, и военачальники... Причем, начиная очередной поиск, я всякий раз первым делом стремился встретиться с родными, близкими, сослуживцами своего героя, найти письма, записные книжки, другие красноречивые документы...

Поэтому, например, готовя очерк о маршале Жукове, прежде всего разыскал его старших дочерей (младшая Маша от встречи увернулась, причем - весьма грубо, а неожиданно объявившаяся, весьма подозрительная Маргарита, наоборот, навязывала себя столь настойчиво, что от ее услуг решил отказаться), и Эра Георгиевна с Эллой Георгиевной поведали мне десятки неизвестных деталей, составивших портрет их отца в несколько непривычном виде; в частности, показали его письма с фронта к жене. А про то, каким Жуков был на фронте, подробно, очень небанально, по-своему, без общих мест, рассказали мне Николай Иванович Пучков и Александр Петрович Дмитренко: двое из его постоянной охраны, лейтенанты-особисты, прошедшие с маршалом всю войну совсем рядом - за его спиной, в двух шагах... А потом по бывшей фронтовой дорожке в сторону деревни Стрелковка, где Жуков родился, вез меня на своем «жигуленке» его бессменный фронтовой шофер Александр Николаевич Бучин...

И о Рокоссовском готовил очерк по такому же принципу, проведя, в частности, целый день в бывшей его квартире, в его рабочем кабинете, разбирая фронтовые письма - к жене (он звал ее Люлю), к дочке Адочке (незадолго до моего прихода в эту квартиру дочь, узнав, что больна раком, застрелилась из отцовского пистолета), перелистывая его записную книжку. В этой книжке, кроме всего, совсем, видать, не случайно есть изречения и на латыни. Например: «vanitas vanitatum et omnia vanitas» - и тут же перевод: «Суета сует и все суета». И на французском: «qui vivra verra» - «Кто доживет, тот увидит»...

И сын Кирилла Афанасьевича Мерецкова (того самого маршала, на которого когда-то - в лицо, в рот! - мочился следователь НКВД) меня принимал, и сын Леонида Александровича Говорова... И снова - письма, записные книжки, какие-то справки, свидетельства, любительские фотографии... А про Михаила Николаевича Тухачевского «в три голоса» рассказывали мне - в однокомнатной столичной квартирке на улице Пилота Нестерова - три его родные сестры: Ольга Николаевна, Мария Николаевна и Елизавета Николаевна. Там же увидел я снимок из журнала «Штерн»: Тухачевский перед расстрелом. Он стоит в белой нательной рубахе и грустно смотрит прямо в объектив. В глазах - вопрос: «За что?» В войну мы удивлялись, что фашисты фотографировали Зою Космодемьянскую с петлей на шее: мол, как они могли щелкать фотозатвором в такой момент?! Могли - потому что заранее учились этому у наших «органов»...

...С физиком Юрием Николаевичем Вавиловым мы вместе разбирали книги его отца, Николая Ивановича, копались в отцовском письменном столе - все это родные академика успели привезти сюда из Ленинграда. А дома, на Исаакиевской, в здании ВИРа, в архиве, нашел я копию письма, которое великий ученый-генетик писал 25 апреля 1942-го из саратовской тюрьмы на имя Берии: «...Прошу и умоляю вас о смягчении моей участи...»

...Однажды ко мне в «Смену» пришла племянница Николая Борисовича Пальчикова: «Может, вас заинтересуют некоторые подробности и об этом человеке? Вот его письма, дневник...» Еще как заинтересовали! Ведь Николай Пальчиков, прямой потомок декабриста Александра Бриггена, талантливейший студент астрономического отделения физфака ЛГУ, вместе с двумя своими братьями тоже был уничтожен в застенках НКВД.

...В так называемом Доме политкаторжан я прошел, пожалуй, через все квартиры, и в каждой потомки бывших здешних жильцов погружали меня в свою, не притупившуюся со временем трагедию.

...Под Москвой, на даче, вдова Александра Косарева, Мария Викторовна, вспоминала, как арестовывали Сашу:
- Ночью нас подняли с постели. Среди вошедших был сам Берия. Я бросилась Саше на шею. Берия сверкнул стеклами пенсне: «Взять ее тоже!»
Потом в камере четыре следователя ставили Машу посередке и играли ею... в футбол: да, друг другу «пасовали» ее сапожищами. И при этом пятиэтажно матерились. А Маша закрывала уши руками и просила: «Ну пожалуйста, не ругайтесь...»

...В Питере на улице Карпинского я встретил Серафима Андриановича Ильина, который за сорок лет до того, в пору борьбы с «безродными космополитами», ставшими заодно и жертвами «ленинградского дела», будучи замдекана факультета политэкономии ЛГУ, один, при помощи бесконечных доносов, уничтожил там по сути всю науку... Вот лишь некоторые из его жертв: Виктор Владимирович Рейхардт, Антоний Иосифович Буковецкий, Виктор Морицевич Штейн, Яков Самойлович Розенфельд, Ликарион Витольдович Некраш, Софья Михайловна Фирсова...

Софья Михайловна, к счастью, выжила и спустя годы подробно поведала мне об этом погроме. Она же посоветовала поехать в Тбилиси и разыскать там Коммунэллу Маркман, с которой познакомилась в Интинском лагере: когда-то Ёлка (так ее все звали) своими стихами здорово поддерживала узников... На берегах Куры я с Коммунэллой Моисеевной встретился и узнал от нее, что в Тбилиси еще в 1944-м дети репрессированных родителей создали подпольную террористическую организацию под названием «Смерть Берии!». Их взяли в апреле 1948-го и не расстреляли лишь потому, что тогда смертная казнь в стране на время была отменена.

Апотом решил я подробно (впервые за сорок лет!) рассказать об одном из последних преступлений сталинщины - о так называемом «ленинградском деле». И тоже последовал скрупулезный поиск свидетелей того побоища - самих жертв, если чудом выжили, их родных, близких...

И о Музее обороны Ленинграда, который тоже стал жертвой «ленинградского дела», написал во всех подробностях - как создавали его воистину святой человек Лев Львович Раков с помощниками, какое, без преувеличения, чудо они тогда сотворили и как Маленков потом все это нарек «преступным делом»...

Этот мой очерк - «Слово о Музее» - вызвал бурю: письма с просьбой, с требованием восстановить музей шли в редакцию в день сотнями, телефон звонил без конца... Эстафету подхватили радиожурналисты, писатели. В городе образовалась группа содействия Музею обороны Ленинграда, затем - оргкомитет. Мы требовали выселить из бывших музейных помещений в Соляном городке суровое военно-морское ведомство и разместить там прежние экспонаты - ведь многое сохранилось. Кроме того, оставшиеся в живых блокадники уже несли нам свои старые хлебные карточки, лампы-коптилки и другие вещи той поры... Мы добились решения Исполкома Ленсовета о воссоздании музея в его старых стенах. Мы направили письмо министру обороны - он нас вроде поддержал, обещал помочь в выселении «своих» и поначалу даже кое-что сделал. Во всяком случае, одно помещение было освобождено, и уже через год там открылась выставка - первая ласточка будущего музея. Мы торжествовали победу! Я говорил себе: как бы ни сложилась твоя судьба, одно хорошее дело ты уже почти сделал - Музей обороны Ленинграда будет восстановлен! Увы, я был слишком наивен...

Пришли иные времена. Все громче заявлял о себе в редакции «молодняк», абсолютно не владеющий еще искусством профессии, зато начисто лишенный всяких сдерживающих начал, начисто свободный не только от страхов (слава богу!) перед властью, но и вообще от всяких представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Никаких понятий об этике, о такте, о чувстве меры.

Особенно остро проявилось все это после 14 августа 1990-го, когда «Смена» обрела «независимость». Придя в редакцию назавтра, я увидел разгромленный наш сменовский музей, из которого выбрасывались последние экспонаты.
- Ребята, это же история! - попытался я остановить погромщиков. И услышал:
- История «Смены» начинается с 14 августа 1990 года! Все, что было раньше, - дерьмо!
Так, обретя «свободу», моя «Смена» утрачивала свои корни. Да и свою душу.

…Как-то посчастливилось брать у Константина Михайловича Симонова большое интервью. Подготовив материал, отправил в Москву гранки. Спустя два дня - телефонный звонок:
- Гранки получил. Спасибо. Если будут замечания, сообщу по телефону. Прошу позвонить мне завтра утром, в восемь.
Решив, что ослышался, переспрашиваю:
- В восемь? Не рано?
- В самый раз.

Вот так он работал... И пусть другие сейчас на Симонова вешают всех собак («генерал от литературы», «всегда приближенный к власти» и т. д. и т. п.), для меня главное, что он был талантливый труженик, что даже на склоне лет не позволял себе на молодого газетчика посмотреть свысока...

Таким, пожалуй, и должен быть истинный журналист: прежде всего - тружеником. Не пижоном (коих среди моих коллег, увы, многовато), а работягой. И еще, повторяю, надо постоянно думать о читательской душе (во всяком случае, публикуя, например, беседы с самым значительным человеком в своей судьбе - Марком Лазаревичем Галлаем, помнил исключительно об этом). Впрочем, и сама журналистика - это, по-моему, прежде всего не профессия, а именно особое состояние души. Без души делать в ней нечего...

Уж десять лет я без моей газеты, которая стала теперь совсем другой. Пишу книги, снимаю фильмы... Но «Смену» все равно не забываю, потому что она, так уж получается, - в душе...

Лев СИДОРОВСКИЙ,
специальный корреспондент «Смены» в 1966 - 1994 годах